Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
Я всегда умел вникнуть в происходящее, понять, что происходит… Без труда мне становились понятными, смущая меня и огорчая, сложные потаенные интриги. Как-то раз я почувствовал прежде самих участников, что им не миновать романа, всегда пошлого и всегда возвышенного, тривиального и неповторимого. Но когда водоворот подхватывает тебя самого, то, сбитый с толку и растерянный, ты слепнешь, занятый лишь смятением своей смущенной и обеспокоенной души. Все стало зыбким, смутным, неопределенным… Я смотрю, как неторопливо собирают в узел волосы удивительные Аделины руки, до того белые, что они кажутся светящимися в полусумраке комнаты.
…А что означал ее утвердительный кивок головой? Он был обращен ко мне или отвечал каким-то ее тайным мыслям? Означал ли он то же, что мог означать и в стародавние времена? Или мне все это привиделось во сне?
Адела смеется редко — смех, похожий на воркованье голубки, дрожит у нее в горле, плечи вздрагивают. Так смеялась она и в детстве, лет в семь. Зато Адела редко когда не улыбается. Поэтому я и коллекционирую ее улыбки, — умудренная, ироническая, недоумевающая, изумленная, — боже! — перечислять можно без конца! Смех ее свидетельствует о добром сердце, а разнообразие улыбок — об остром уме. Или трезвом? Или это одно и то же?
После обеда сеется мелкий дождь. Тихо-тихо. Словно земля обезлюдела.
Адела проводила меня до дому. Дождь разошелся вовсю, мне пришлось предложить ей укрытие. Расположились мы, разумеется, на галерейке. Адела проста, доверчива и серьезна. Точь-в-точь та давняя девочка из прошлого — детское лицо, пелеринка. Я не мог не поддаться иллюзии и сделался тут же «метром». Спросить об утренних чудесах я не отважился. (Чем бы это могло быть, как не злоупотреблением обстоятельствами?) Впрочем, и спросил бы, да без толку: с такой мастерицей непринужденного скольжения можно скользить и скользить и ни разу не коснуться того, что так тебя волнует.
Намеренно, а может быть, случайно, по неисповедимому наитию, она, хоть и очень глухо, вскользь, но помянула о своем замужестве, сказав, что знала заранее, что расстанется с мужем. В подробности она не вдавалась, и я, само собой разумеется, тоже ни о чем не расспрашивал. Серьезно, почти по-отечески, я стал уговаривать ее выйти еще раз замуж, подкрепляя свои советы тусклыми обывательскими доводами. Она отмалчивалась, а я с глупейшей настойчивостью твердил свое. «Что ж, пожалуй», — согласилась она наконец. Мои бескорыстные советы обратили в прах утреннее чудо.
Неизбывное лицемерие! Был ли я искренен, когда так настойчиво уговаривал? Да, несомненно! Но теперь, спустя час, мне сдается, что советовал я ей снова выйти замуж только из боязни, как бы она, «эта девочка», не дай бог не подумала, будто я в нее влюблен и вот-вот перейду к любовным признаниям, что, право же, смешно и нелепо: в мои-то годы и с седой головой. Не преврати ее пелерина в девочку из прошлого и не сиди эта девочка у меня в доме, иначе говоря, не будь она целиком и полностью в моей власти, разве стал бы я советовать ей искать себе мужа? Однако за свое лицемерие я был наказан, и наказан жестоко. Ее «пожалуй» навело меня на ревнивое подозрение, уж нет ли в ее жизни возлюбленного? Кому, может быть, и слово дано?
…Мы простились у ее калитки. «L’homme ivre d’une ombre»[23].
Любовник? Как же я прежде об этом не догадался? Мужчина, кому добровольно отдана женщиной вся полнота власти! Я закрываю глаза, — что за несносная картина! Я надавливаю на них пальцами, только бы уничтожить ее! Давлю, давлю до боли, до полной слепоты.
А картина все передо мною!
Мысль о женихе, только что столь для меня мучительная, кажется уже сущим раем. Жених — химера, любовник — нестерпимая реальность. Реальность в сотни, в тысячу раз более реальная, чем даже муж. Брак — явление общественно-социальное. У женщины может быть десяток причин для замужества, но только по одной-единственной она соглашается стать любовницей.
Нет, нет! Не похоже, чтобы Адела была влюблена, разлука влюбленным дается так мучительно…
А связь без любви — абсурд для свободной, богатой и умной женщины, стало быть, ее «пожалуй» просто вполне серьезный и искренний ответ.
Но вот что странно, как можно, зная заранее, что разведешься, все-таки выйти замуж? Зачем тогда выходить? Или она сказала неправду? И опять-таки непонятно, зачем? Тем более что подобное признание не так уж и лестно? В конце концов, не важно, правда это или нет — зачем она вообще заговорила об этом?
Вопросы, вопросы, вопросы, — я тону в них, делая отчаянные усилия, чтобы не уйти в них с головой (или и это иллюзия, и я давным-давно уже потерял голову), а их становится все больше и больше…
Дождь льет не переставая. Резко похолодало. Над каждым домом вьется дымок. Почти все дни я провожу у них, а точнее, у нее. Адела часами играет. (В ясные дни она редко садилась за пианино и уж по вечерам никогда; стоило ей заиграть, как возле забора собиралась толпа, хлопали в самое неподходящее время, прерывая пьесу, — Аделу это раздражало до крайности. «Да и вообще, что это еще за публичные выступления!» — негодовала она.) И теперь, только начав играть, она после нескольких тактов бросает, принимается за другую пьесу и так по нескольку раз, пока не выберет нужную, подходящую ей по настроению. И тогда будто ласкает клавиши, хотя ей гораздо чаще приходится их мучить.
Сегодня, уступив нашим просьбам, за пианино уселась госпожа М. Играла она трогательного Шуберта, и, когда кончила, Адела вскочила, обняла, расцеловала ее, полная нежного снисхождения к чувствительности материнского сердца.
Изредка мы играем в карты, дни стоят темные, и столик приходится придвигать к окну, чтобы поймать зеленоватый от листвы деревьев уличный свет. Ставки ничтожные. Проигрывая, выигрывая, Адела одинаково счастлива. Я почему-то всегда играю против нее. Как-то она заподозрила, что я ей подыгрываю, и ужасно рассердилась. Она относится к игре серьезно. Впрочем, столь же серьезно ее отношение ко мне, отношение сестры к младшему брату. Она следит, чтобы я не вышел на улицу без дождевика, и не успокоится, пока я клятвенно не пообещаю ей затопить у себя печку. По вечерам она огорчена моей сырой и противной дорогой домой. Сегодня пришила мне пуговицу, которая вздумала оторваться. Мой плащ лежал у нее на коленях… Дома, отдыхая после обеда, я
